Гиппиус Зинаида . Петербургские дневники 1914-1919. – Центр «ПРО», СП «Саксесс», М.:, Нью-Йорк, 1991. – 319 с. (740)

«Глагол» продолжает еженедельные публикации обзоров иркутского историка и журналиста Владимира Скращука о редких книжных изданиях, многие из которых сохранились в Иркутске в единственном экземпляре. Чаще всего это книги эмигрантского, диссидентского толка, хотя встречаются и советские издания. Неделю назад мы представили книгу Сергея Вакара. Сегодня вспоминаем Зинаиду Гиппиус.

Гиппиус З. Петербургские дневники 1914-1919. – Центр «ПРО», СП «САКСЕСС», М.:, Нью-Йорк, 1991. – 319 с.

По уверениям составителя сборника (а это именно сборник из книг и журнальных публикаций) до 1990 года дневники Гиппиус были изданы лишь один раз – в 1929 году в Белграде, да и то чудом. При отъезде из Петрограда забрать основную рукопись никто не подумал, но в 1927 году выехавший из СССР некий «знакомый секретаря Мережковского» «чудом» вывез дневники и вручил их автору.

Вторым чудом стал сам факт издания книги. Хотя Гиппиус редактировала рукопись перед сдачей в типографию, в ней все равно оставалось много такого, что могло рассорить ее с влиятельными кругами русской эмиграции – оценки, которые она дала Керенскому, Львову и другим ключевым фигурам 1917 года, мягко говоря, крайне оскорбительны. Гиппиус в предисловии к первому изданию уверяла, правда, что речь шла только о «чисто-личном» и «некоторых именах», но в это трудно поверить.

К сожалению, и редактура 1920-х, и постоянно висевшая над автором мысль о предстоящем издании дневников в каком-то неопределенном будущем (кто из литераторов не мечтает о полном собрании сочинений?) создали предвзятость изложения, значительно снизившую его качество. Стремления писать как бы сразу для «вечности» лишен, к примеру, «Дневник московского обывателя» Никиты Окунева. Он начинал писать в одно время с Гиппиус – с 1 августа 1914 года, но думал, что его записки никому, кроме, может быть, ближайших потомков, не интересны. «…К голым фактам буду изредка прибавлять свой собственный критерий, на что имею полное право, ибо пишу только для себя», - констатирует Окунев в одной из первых же записей.

Сравнивать эти два документа крайне увлекательно еще и потому, что авторы почти ровесники: Окуневу к моменту начала войны «почти 46», Гиппиус через три месяца после вступления России в войну исполнилось 45. Но насколько разные это люди! Окунев – московский обыватель, потомок крепостного, всю жизнь (судя по дневнику, как минимум до 1924 года) занимался торговыми перевозками на Волге и стал экспертом, мнение которого высоко оценила даже советская власть. Гиппиус – дочь юриста (в хорошем смысле), дослужившегося до должности Обер-прокурора Сената. С семи лет писала стихи, с 17 – публиковала поэтические произведения, а с 19 лет уже и прозу.

Окунев судит о событиях по тому, что пишут в газетах и рассказывают непосредственные участники (до среднего офицерства включительно); Гиппиус в газеты и журналы пишет, а о событиях говорит больше с партийными идеологами и «творцами истории». В дом Гиппиус и Мережковского, находившийся очень близко от Таврического дворца, в перерывах между заседаниями Государственной думы практически ежедневно приходили депутаты из разных фракций, а с февраля 1917 года его посещают и члены Временного правительства.

Между двумя наблюдателями нет настоящей социальной пропасти, но есть очень существенные отличия в угле зрения. Окунев постоянно думает (и пишет) о ценах на основные товары на московских рынках. Гиппиус эта проза жизни не интересует, и по сути даже не затрагивает до самой осени 1917 года, когда начались перебои с электричеством и даже свечами. Вот в 1918 году, когда уже нет возможности писать для периодических изданий и обесценились прежние накопления – ситуация меняется, и цены становятся одной из важных тем.

Отношение к Первой мировой войне у обоих подданных Николая II одинаково отрицательное, хотя по разным причинам - Гиппиус не хочет быть с толпой, громившей германское посольство. Окунев – сожалеет о предстоящих неизбежных жертвах, не видит в царе и его окружении дееспособных руководителей. Оба автора с легкостью разбирают ложь в официальных сообщениях о военных действиях и, как ни странно, не верят рассказам про зверства немцев в оккупированных странах.

Вся первая часть дневника Гиппиус – жалобы на тоску и отсутствие перспектив, обвинения в адрес правительства, неспособного ни вести войну, ни завершить ее каким-либо достойным способом. Настроение меняется в феврале 1917 года, когда царь как-то очень легко, без всякого сопротивления, которого стоило бы ждать от «хозяина земли Русской» и наследника 300-летней империи, сдал власть практически никому. Насколько все было плохо, и как выглядел «вакуум власти», мы, учившиеся в школе, примерно понимаем хотя бы по школьным учебникам, а для Гиппиус полное отсутствие воли не только в царе, но и других руководителях было «ново». Стоит сказать, что никаких прогнозов и никакого «предчувствия гражданской войны» нет, а последнюю неделю накануне Февральской революции она описывает словом «штиль»: «Даже слухи, после четырнадцатого, как-то внезапно и странно угасли».

Описывая поведение правительства империи сразу после начала беспорядков, Гиппиус с трудом вспоминает фамилию председателя Совета министров (второго лица в государстве!), а по поводу министра внутренних дел Протопопова использует слово «пришипился». (Признаться, второй случай использования этого слова вспоминается только в песне Владимира Высоцкого «Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство, своим сокамерникам» - а она датируется 1979 годом). За считанные дни в Петрограде разлагается буквально все: городская дума не может заседать без участия «рабочих» (на самом деле представителей кооперативного движения), газеты не выходят, трамваи стоят, заводы не работают. Система обрушилась со скоростью и безнадежностью карточного домика – от конька до фундамента.

Информированные лучше всех сотрудники Охранного отделения переходят на подпольное положение так быстро, что современники не успевают зафиксировать этот момент и лишь по пожару в архиве ведомства понимают, что его уже нет. Даже главная массовая опора режима во все времена, славное своими традициями и приверженностью православной вере казачество раскалывается на две части, одна из которых вскоре нападает на вторую, и казачество переходит от наведения общественного порядка к внутренним разборкам. Интересный штрих: иностранные послы ходят по квартирам общественных деятелей и просят рассказать – кто есть кто в Совете рабочих депутатов, Временном правительстве и других структурах. Один из любопытствующих – посол Франции Морис Палеолог, ставший жертвой едкой критики Гиппиус: четыре года сидел в России, а никого не узнал, ничего не понял. Эта оценка очевидца заставляет иначе оценить знаменитый «Дневник посла», считающийся важным источником по истории революции.

Одна из тем, которой Гиппиус уделяет внимание постоянно – положение православной церкви. Даже со скидкой на ее (и Мережковского) оригинальные убеждения, к церкви она относится с пониманием и сочувствием, но при этом не может понять: почему священники под руководством митрополита Питирима (Окнова) отпели откровенного сектанта Распутина, но ни один не отслужил панихиду по Льву Толстому? Гиппиус отмечает, что церковь как институт находится в растерянности, а рядовой священник всегда идет с государством - когда уже 5 марта (по старому стилю, то есть через 10 дней после Февральской революции) в церквях появляются красные банты на иконах, то это «заранее предугадано во всех подробностях». Позднее, правда, ситуация немного откатывается назад: кое-где служат в поддержку Временного правительства, а где-то поминают в молитвах «помазанника Николая» – но в целом церковь как единая организованная сила из дневников исчезает, и автору кажется, что она не играет в происходящем никакой роли.

Дневники Гиппиус, несмотря на ее профессиональное отношение к литературному творчеству, очень дискретны – она пропускала целые недели (в отличие от Окунева, который писал практически каждый день) и не считала нужным фиксировать даже крупные перемены в политической жизни, экономике, ходе боевых действий.

Нет, например, подробностей Брусиловского наступления, событий 3 июля (только в пересказе), смены правительств. В этом отразилось и ее личное желание думать только о своей роли в великих событиях, и негативное отношение к происходящему. Не упоминаются (до 1918 года) и пресловутые «керенки» - а ведь деньги касаются всех и каждого, почти как воздух.

Выхваченный из всей картины революционного переворота 25-26 октября фрагмент о «загаженном» восставшими Зимнем дворце еще раз выдает полное отчуждение Гиппиус от обыденной жизни страны, от реальности четвертого года войны. Восставшие вошли в Зимний буквально несколько часов назад – а вот юнкера, женский батальон и другие части были расквартированы в нем уже несколько месяцев подряд. Очевидцы, даже не слишком дружественные большевикам, признавали, что большую часть ущерба нанесли именно защитники Временного правительства. С этим можно согласиться: любые войска, даже в очень богатой стране и с очень высокой мотивацией, превращают место своего временного пребывания в крайне неуютное место. Это можно увидеть в репортажах из вашингтонского Капитолия, в котором в январе 2021 года солдаты национальной гвардии спят, едят и занимаются другими делами прямо на полу. Прошло 100 лет, ситуация разворачивается в совершенно иной культуре и системе ценностей, а картина та же самая.

Несмотря на первоначальное увлечение Керенским (которое по итогам Корниловского мятежа превратилось в отвращение) и Савинковым (сохранившееся в эмиграции), все политики кажутся Гиппиус мелкими и слабыми. Отличаются разве что большевики (и примкнувший к ним Горький), которые и хитрые, и злобные, но в то же время ловкие, деятельные. Керенский (глава государства!) в самые кризисные моменты ходит по частным квартирам и общается с писателями. Большевики же захватывают власть, закрывают буржуазные газеты, а если нужно отбить атаку верных правительству войск – могут и железную дорогу разобрать, без всяких сомнений.

К ответу на вечный вопрос «Почему же победили большевики?» (которые состояли в большинстве своем из недавних эмигрантов или таких же недавних каторжан и ссыльнопоселенцев) Гиппиус добавляет свой фрагмент паззла: уже летом 1917 года солдаты и рабочие хотели какого-нибудь «царя» - иными словами твердого, волевого и целеустремленного руководителя. Комендант Петропавловской крепости (из гарнизона в 3 тысячи человек к 7 ноября осталось всего 300 штыков) по этому поводу сказал просто: солдаты обрадовались перевороту, потому что «большевики взяли палку» - и эта палка оказалась лучше, чем расползающаяся в неизвестном направлении власть «главноуговаривающего»…

Удивительным образом поведение большевиков меняет и их оппонентов. То самое научное, литературное и юридическое сообщество, которое еще месяц назад не могло договориться ни о чем и дробилось по малейшему поводу (и даже без такового) на сотни и тысячи фракций, с появлением общего врага становится активным, деятельным и почти единодушным. Вчерашние оппоненты вместе работают в составе политического Красного Креста, пусть и не всегда успешно. Вся ситуация становилась понятнее: при царе нужно было прятать дневники (как и другие документы) от охранки, при большевиках – от ВЧК. Интеллигенция вернулась к привычной позиции: за все переживать, все критиковать, ничего не предпринимать.

Изменились названия, проблемы были прежние: при царе к Гиппиус приходили пострадавшие от побоев в полицейских участках эсеры, при большевиках с такими же жалобами о побоях в «чрезвычайках» приходили… те же самые эсеры и члены других партий. При царе студентов массово отдавали в солдаты за малейшее неповиновение; при большевиках – мобилизуют на государственную службу. Впрочем, иной раз новое государство удивляет своих оппонентов: в самые трудные времена, летом 1918 года, советская власть находит средства для поддержки писателей, и платит Мережковскому, Гиппиус и многим другим за переводы иностранных книг, которые из-за нехватки бумаги и денег даже не издает. Потенциальным оппозиционерам дают заработок, который позволяет пережить самое трудное время. Тут нам в первый и последний раз встречается слово «ленинки» - не прижившийся аналог «керенок».

В последней, наиболее продуманной и тщательно прописанной части дневника, так называемой «Черной книжке» (написанной скорее всего уже в эмиграции, с высоты 10-15 лет опыта), Гиппиус поднимается до обзора настроений в СССР: образованное общество, технические специалисты, городские обыватели – глухо ворчат, но подчиняются; крестьянин хитер и жаден, но послушен; рабочие – те же крестьяне, но они оказались в таких «ежовых рукавицах», какие им при царе и не снились. Относительно новые слои – советские назначенцы, красные командиры, спекулянты – и те будто бы недовольны своим положением. Но называя эту ситуацию «тьмой порохового погреба», готового взорваться, Гиппиус, как мы знаем, сильно ошиблась. Советская власть была всерьез и надолго, а эмигранты описывали не столько реальность, сколько собственные желания.

Эта чудом (при многократных-то обысках…) сохраненная и еще большим чудом вывезенная за границу «советская» часть дневников понравится поклонникам Мельгунова и других оппонентов большевиков – как же, там даже про каннибализм говорится... Но именно в силу своей чрезмерности и несовпадения с другими изданиями записок Гиппиус (Гиппиус З. Ничего не боюсь. – М.: «Вагриус», 2004. Серия «Мой ХХ век» - с. 419 и далее), эта часть текста вызывает большие сомнения в достоверности. Прочитать можно, но следует иметь в виду, что автор адресовал ее эмигрантам и Европе – той самой, где только что пришел к власти Муссолини и уже прославился Гитлер. Для них надо было писать именно так, с «кровищей».

Владимир Скращук, специально для «Глагола»